– Слушай, говорят, его видели в клубе Loosie’s. Это в Сохо…
– Барри… – начинает было Элис, но тут же чертыхается себе под нос, замечая, как вода проливается мимо стакана. Она пытается сделать глубокий вдох, но почему-то получается с трудом – Элис отставляет графин в сторону и тянется за салфетками.

Она толком не знает, что хочет ему сказать –
Барри, ну и зачем ты мне это говоришь? К чему мне эта надежда, от которой все равно потом вскрыться захочется?
Барри, мало ли кто кого где-то там видел – мне тоже постоянно кажется, что Алан маячит где-то на периферии, каждую секунду. В метро, в очереди в кофейне, в супермаркете, в лифте, во всех зеркальных поверхностях – Барри, ты понимаешь, насколько все плохо?
Барри, давай про что-нибудь другое, ладно? Лучше расскажи, как там твоя работа, чтобы я все забыла спустя уже минут двадцать, потому что зациклилась на том, как натираю до блеска мраморную столешницу.

– Элис, ну а вдруг? – в ответ на это она чуть хмурится, сосредоточенно вытирая пролитую воду, и комкает салфетку в ладони. – Я все еще на связи с шерифом из того городка, они не прекращают искать.
– За столько времени они бы уже могли хоть что-то найти, – получается как-то слишком резко, интонации собственного голоса срываются куда-то в пропасть, и Элис ужасно хочется закончить этот разговор.

Это происходит каждый раз – как будто земля уходит из-под ног и обманчиво неизменная прямая скручивается в спираль, утягивая куда-то на дно.
Видимо, сегодня один из таких дней – и Элис думает о том, что лучше бы она не поднимала трубку.

По крайней мере, сейчас ей уже куда реже снится тот сон –

– сон в котором она стоит по пояс увязшая в непроглядной темноте и озерном иле и какой-то нечеловеческой силой удерживает Алана под водой сжимает пальцами его шею и давит давит давит пока Алан тщетно пытается вырваться и в ушах стоит плеск воды и его задушенный крик и птицы орут прямо над головой

Так много людей обвиняли ее в том, что случилось – и в какой-то момент Элис действительно начала верить. Благо, что она так и не видела эти первые полосы всех таблоидов, которые тиражировались в каких-то невероятных количествах – каждый заголовок краше предыдущего, прямая путевка то ли в дурдом, то ли на дно того самого озера с карманами, полными камней. Скатываться по спирали в это удушающее чувство вины было как-то даже по-мазохистски приятно. Первые полгода примерно так и прошли – в каком-то безвременном лимбе, в котором из живого были только эти сменяющие друг друга эмоции. Неверие, страх, вина – и снова по кругу, все ниже и ниже.
У Элис нет ощущения, что действительно прошло уже целых два года – временные рамки стерлись за ненадобностью; как будто так немного легче, когда не цепляешься за эти зарубки, не спотыкаешься о даты, не задумываешься о том, сколько на самом деле ты живешь (?) в таком состоянии.

[диктофонная запись №62]

– Барри недавно звонил. Сказал, что кто-то из его знакомых видел человека, похожего на Алана. В Сохо, в каком-то клубе. Это уже не первый раз, конечно – Барри даже одно время платил какому-то частному детективу, чтобы тот попытался нарыть какую-то информацию, но… Ничем это в итоге не закончилось. И я не понимаю, что мне теперь делать с этим чувством надежды. Я уже знаю, как это бывает – тебя швыряет то вверх, то вниз, от полного нежелания жить и порыва вот прямо сейчас выйти в окно и до… И до искренней веры в то, что все действительно может стать, как прежде? Этот дурацкий трепет внутри, который все равно будет задушен и растоптан. Лучше бы Барри не говорил мне этого.

<…>

– Это ужасно, но мне было бы куда легче, если бы я точно знала, что Алан погиб. Если бы я увидела его тело. А так я как будто вдова без могилы, на которую можно было бы прийти. И мне очень хочется цепляться за эту надежду, но мне так страшно от того, какая может быть потом отдача. А она будет, всегда бывает. И я как будто перманентно существую между этими двумя состояниями – желанием не терять надежду и верой в то, что Алан все-таки жив, и этой невыносимой усталостью от нескончаемой неопределенности. И желанием, чтобы все это, наконец, разрешилось – уже неважно, как именно.

<…>

– А еще, когда Барри рассказал, что будто бы кто-то видел Алана в клубе, я вдруг почувствовала… Злость? Даже сама удивилась, но это была самая настоящая искренняя злость. Потому что, если представить, что это действительно был Алан – то какого черта он делал в клубе? Будет смешно, если это действительно был он. Хотелось бы мне однажды и вправду над этим посмеяться.

Отзвук собственного голоса проваливается куда-то в тишину квартиры. Поначалу он казался слишком громким, как будто бы Элис пыталась компенсировать отсутствие еще одного. Она не знает, для кого делает эти записи, но так хотя бы получается разгрузить собственную голову, в которой перманентно мельтешат самые разные мысли. Особо не с кем сейчас с ними делиться – а с некоторыми из них Элис и сама пока не может толком примириться.
Может, однажды она все это сотрет. Этот диктофон остался еще со времен студенчества – все надписи уже давно стерлись, да и кнопка периодически заедает.

Привыкнуть к тишине было сложно. Сложно было не пытаться выискивать в ней какие-то знакомые отголоски – скрежет стула по полу, клацанье печатной машинки, его шаги, когда он шел на кухню, чтобы поставить чайник, как щелкала задвижка, когда он открывал нараспашку окно в своем кабинете –

как щелкал его ключ в замочной скважине.

Из полусна вытаскивает этот знакомый звук – Элис открывает глаза и резко садится на постели, тут же невольно вздрагивая, когда горящий торшер в углу вдруг моргает с едва различимым треском.
В тишине квартиры малейшие звуки обостряются в несколько раз – первое время Элис дергалась от всякого шороха, который словно отдавался кувалдой в ушах. И сейчас ей кажется, что это все просто в ее голове. Элис замирает, задерживая дыхание, не сводит с едва приоткрытой двери взгляд – и отчетливо различает в этой тишине отзвук шагов и какой-то грохот, заставляющий вздрогнуть.
Она нервно поправляет ворот алановой футболки и едва слышно вылезает из постели.

В голове – примерно с десяток самых катастрофичных вариантов. Неужели кто-то мог проскочить незамеченным мимо консьержа и пробраться в квартиру? Паника сжимается где-то между ребер, и Элис думает о том, что из оружия у нее здесь только складной нож, лежащий в ящике прикроватной тумбочки. Уж лучше, чем ничего.
Она пытается ступать неслышно, сжимая нож в ладони так сильно, что рукоять больно впивается в кожу.

А потом слышит –

Элис?

– и ей кажется, что ее будто ледяной водой окатывает.
Это точно только в ее голове – но теперь вместо звуков ей чудятся голоса. Голос.

Путь от кровати и до двери по ощущениям занимает целую вечность.
Все так же сжимая в ладони нож, Элис открывает дверь – взгляд цепляется за то, как поток света из комнаты расчерчивает пол. А затем натыкается на носки чужих ботинок.

Ей страшно поднять взгляд, но рефлексы сильнее – и в полумраке коридора эти черты она можно распознать безошибочно.
– Алан?

Сердце колотится где-то в горле, и даже вдохнуть не получается. Элис делает несколько шагов – пальцы скользят по дверной ручке, которую она до этого оцепенело сжимала – а потом еще несколько, один два три, пока расстояние не становится минимальным настолько, чтобы точно можно было убедиться: нет, не кажется.

– Господи, Алан.

Она обнимает его так крепко, словно он вот-вот растворится в воздухе и исчезнет. Но проходит секунда, вторая, третья – Элис утыкается носом в его плечо, зажмуривая глаза, и запоздало понимает, что все еще сжимает нож в руке. От этого вдруг становится так смешно, но вместо этого она чувствует, как слезы обжигают щеки.

– Алан, как?

Она не знает точно, о чем именно спрашивает – как так получилось? как ты спасся? как может быть, что прошло два года, что с тобой было все это время?
Но это и не важно.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.]

Долорес молчит. Долорес говорит:
Долорес говорит на судах, во время заседаний, в кругу мудрецов и подлецов, Долорес передвигает фигуры на шахматном поле. Одно движение — и слон уходит в сторону. Долорес говорит — и решает чужие судьбы. Она улыбается, когда на нее падает тень пистолета. Звук выстрела.

Пистолет  — едва дрожит отдачей в чужих руках. Кто-то кричит, Гарт — прячется. В судьбе Гарри — тоже был выстрел.

Реальность вращается, идет кругом, становясь чем-то другим. Гарри — не становится Гарри. Так и она — не становится чем-то больше. После выстрела — она становится главной Святой. Для него — она свет. Он видит в ней целый мир и обращается к ней, неуверенно протягивая руки. Она — не единственная, с кем он может говорить.

Но она — единственная, кто его слышит.

Долорес обнимает его — и ветер усиливается. Запах абрикосовой жвачки перемешивается с запахом сигарет и горьким — алкоголя. Жалость к Гарри соприкасается с сочувствием. В этом запахе — есть что-то еще.

Она — может его слышать.

И Долорес слушает, прежде чем ветром не приносит еще одну мысль. Ей хочется подарить ему что-то хорошее, она улыбается, когда на глаза попадает солдатик в чужих руках. Она сохранит его и запомнит, едва сжимая его в своих ладонях.

Гарри запутался, он попросту не знает, кто он. И Долорес решает показать это. Но для начала — она протягивает ему руку. Сияющие легкие  переливаются настоящим золотом, ловя отражение софита в стекле. Долорес кажется, что Гарри запутался. И он никак не может найти конец этой нити. Может, ему не нужно распутываться? Может, ему нужно жить так, как он пытался жить. Но Долорес понимает, внутри него — непрестанная боль. Рана, которая скрыта даже от него самого, расплываясь красным пятном. Он даже сам не понимает ее. Это боль, с которой он сам не может справиться и которая мешает ему вспомнить. Эта боль — связана с ней. Из-за нее — он пытался все забыть. Боль — была барьером, который он никак не мог преодолеть. Но Гарри когда-то умел прыгать.

О, Гарри, что же ты наделал. Долорес молчит.

Тебе нужно вспомнить ее, Гарри.

Тебе нужно вспомнить ее, но давай начнем с чего-нибудь попроще.

Ты вспомнишь себя, но пока надо начать с чего-то другого. Ты можешь поверить в то, кто ты сейчас, не вспоминая, кем ты был до этого. Ты можешь попытаться собрать себя. Тебе нужно — собрать себя, даже себя нового. Ты можешь быть Текилой Санрайз. Рассвет окрашивает небо в яркие цвета. Так и ты — так можешь. Ты можешь стать кем-то другим, даже если ты не помнишь себя. Но для этого тебе надо решить.

Ты можешь стать собой, даже если ты не знаешь, кто ты.

Кажется, что Долорес хмурится. Ей сложно дать ответ на вопрос Гарри: что для него будет проще? Не будет ли проще, если он начнет с начала? Но ему важно помнить ее. Без нее — нет его.

Темнота омрачила стекло, оно пошло трещинами из-за упавшей тени. Это не из-за тебя, Гарри. Тут нет твоей вины. Гарри и без этого казался ей ужасно расстроенным. И она захотела показать ему что-нибудь хорошее. Ветер заполнил церковь, поглощая ее в мрак. Вместо этого — воцарилось солнце, заполняя улицы. Она — смеется. Светлые волосы едва запутались, ловя лучи солнца. Они держатся за руку и она смеется, иногда — касаясь его чуть выше локтя. В смеху, она не замечает, как едва не падает.

— О, я такая неуклюжая, — ей нравится быть рядом с Гарри. Ей нравится, как он смотрит на мир, слегка запрокидывая голову. Ей нравится, что у него есть цель, и ей нравится слушать его. Вечерами, они разговаривают. Гарри делит свою мечту на двоих, делая ее общей. И, сначала, она отдает ему всю себя. А потом — она хмурится. Но пока — они ходят гулять, смотрят на деревья, что цветут в эту пару времени. Она — ломает абрикосовую жвачку, внимательно смотря, куда он ей показывает. Они иногда ходят танцевать по вечерам или случайно — заполняют танцем пустые улицы. Они ходят в цирк и Гарри — показывает ей дельфинов. Она улыбается. Точно, когда он приносит впервые касету из проката, ставя ее.

Касета шумит, иногда заминаясь, прежде чем осветить экран первым кадром.

Пленка мнется, она заходится скрежетом, прежде чем не замирает. Наверное, им попалась неисправная. Она — молчит, ее, на самом деле, больше волнует другое. Они смотрят много фильмов вместе, они обмениваются всем, что у них есть. Они встречаются на остановке и иногда — он провожает ее в дорогу, смотря в след автобусу. Тогда — в первый раз — они уехали вместе. От нее пахнет абрикосом и легкими духами. Со временем — запах меняется. Он становится солиднее, она — собирает свои волосы по-другому. Каждый раз — немного иначе, но по-другому.

Однажды — кассета не запускается. Она — сидит в темноте, возле окна, наклонившись и упираясь рукой ладонью. Она — тяжело вдыхает, и темнота освещает ее контур.

джейкоб мыслит широко, пока иви мыслит реалистично. у них нет достаточной шпионской сети — только помощь нед, которая первой кинула весть о том, что произошло у джейкоба, у них нет крепкого бюро с рекрутами и старшими ассасинами и у них нет все еще частицы эдема, чтобы можно было получить одобрение от совета. а еще количество грачей под их руководством в последнее время начало стремительно сокращаться — спасибо особо яростным столкновениям с висельниками, которые мало того, что поредили их ряды, так еще и часть запугали. им бы разобраться с тем масштабным ворохом препятствий, что стоит перед ними сейчас, а потом уже думать и о прессе.

...которая все равно не станет печатать объявления о вступлении в "грачи".

— нам нужно сконцентрироваться на более важных задачах сейчас, — например, о том, чтобы возвращать джейкоба с небес на землю. это — задача минимум, но впереди стоят куда более глобальные. пробежка по крышам бодрит, свежий воздух более благоустроенных районов заставляет в очередной напоминает о том, сколько еще предстоит сделать. каждый район должен быть таким, а не... ист-эндом, жить в котором невозможно — только выживать. крюк-кошка послушно цепляется за черепицы, позволяя быстрее перемещаться с одной крыши на другую, но даже шум ветра не скрывает слишком знакомых нот в бурчании джейкоба.

сосредоточенное серьезное выражение лица иви на пару мгновений смягчается. между ними часто вспыхивает недопонимание, на столкновении их взглядов и зиждется хрупкий баланс в происходящем вокруг. и все же сейчас джейкоб дает такой отпор не по причине того, что не хочет признавать свою неправоту, а потому что его это задевает. только вот сильнее, чем он себе в этом хочет признаваться. иви это знает — в конце концов, не зря они близнецы, и поэтому просто принимает это. оставляет тайной между ними, такой же, как и множество других, начиная с любимого маминого разбитого сервиза, который перевернула кошка, а вовсе не их тренировки в ловкости, заканчивая... сейчас.

— но?.. — поэтому иви не нажимает, позволяя джейкобу продолжить самому. пусть расскажет столько, сколько хочет. отсутствие информации, конечно, сильно побьет по правильному выстраиванию тактики, но... видимо, пробелы придется просто оставить на нэд. она точно найдет очевидцев. как и аберлайн. то, в каком долгу перед ними приходится быть, часто вызывает только тяжелый вздох. но чем больше жать на джейкоба, тем меньше он откроется.

— джейкоб, этот план... — иви прикрывает глаза, выдыхая. она не хотела сейчас продолжать чтение нотации — не то время и не место, вместо этого сказать правильные слова, но он недослушал, воспринял все иначе и с этим просто приходится работать. она выдыхает. ладно. надо просто собраться и не позволить на эмоциях понаделать глупостей джейкобу. не самая простая задача, но и не та, с которой иви сталкивается в первый раз.— поговорим потом. — сейчас, очевидно, разговор бы все равно не склеился, а дело их не ждет.

— он живет на втором этаже, — его видно, расхаживающим из стороны в сторону, в окне. а вот ниже... — висельники. наверняка охраняют. — иви безрадостно хмыкает. — если тебя заметят, то сразу начнется драка, а он сбежит. — ловить по городу было непросто, но возможно, но вместе с этим пришлось бы привлекать много лишнего внимания. в том числе и со стороны полиции. последнее, что им сейчас нужно было — это подобные последствия.

— я подкуплю детей, они отвлекут внимание висельников, — не обеднеет на пару шиллингов. — заведут в тупик, где ты разберешься с ними. тихо. — внимательный красноречивый взгляд. — я проникну в дом и мило побеседую, — иви верит в то, что увидев её, в отличии от джейкоба, он не сумеет сорваться так быстро и рьяно с места, а значит можно хотя бы попытаться поговорить. — и когда мои аргументы закончатся, ты увидишь, как открывается окно и, как нас учили, вежливо поздороваешься. — она легко толкает в бок, ухмыляясь. эту часть воспитания джейкоб воспринял очень хорошо.

она коротко кивает, ловко спускаясь с крыши. даже в самой худшей раскладке этот план не должен был особо сильно... разрушиться. даже если джейкоб решит еще и висельников допытать, то, если никто не заметит, они только получат больше информации. в худшем случае придется снова вылавливать. больше времени. сил. но терпимо. просто будет стоит еще одной выволочки джейкобу. аккуратно смешиваясь с толпой, она доходит до местной шпаны, подбрасывая монетку и кивая в сторону громил. главное — оставаться в тени. действовать постепенно, и... пытаться найти взглядом брата, которого на прежнем месте нет.

иви коротко выдыхает. стоит надеяться, что он прислушался. наемники убегают вслед за детьми, а иви, продолжая продвигаться сквозь толпу, достигает дома. входная дверь открыта, но на втором этаже уже сложнее. стоило ожидать, что едва ли её будут ждать с распростертыми объятиями. джейкоб бы сейчас снес дверь и зашел с ноги. иви аккуратно стучится:

— мистер хоторн? я бы хотела поговорить, у меня есть материалы, которые касаются пожара, я бы хотела опубликовать их... это будет сенсация, — она повышает голос на пару тонов, чтобы звучать более восторженно и более звонко. ожидать, что откроют сразу же глупо, но если что иви и знает, так это то, что настойчивость берет города. ровно как и то, что никому не нужен лишний шум у дверей квартиры. — я только покажу материалы, а вы сами решите. но я клянусь, вы не разочаруетесь.

на крайний случай замок можно будет вскрыть. тоже не самая чистая работа, но лучше, чем ничего. и все же настойчивый стук и настойчивые предложения работают. она слышит, как замок открывается и вместе с этим выпускает клинок, чтобы мгновенно пригрозить им, стоит двери приоткрыться.

— что может быть лучше эксклюзивного комментария? — она очаровательно улыбается, выставляя ногу вперед, не давая закрыть перед носом дверь, а после наступая. она закрывает за собой дверь, отрезая путь для отступления, вместе  с тем открывая окно для джейкоба. — или даже интервью? но для начала хочется кое-что спросить у вас.

все как и всегда. никаких имен, никакой обратной связи. деньги доставляет специальный посыльный, а письма проходят через почту так, что автор остается неизвестным. и все же... уже больше, чем ничего. и все же, несмотря на относительную полноту информации, иви кажется, что он о чем-то умалчивает. она кивает джейкобу, предлагая осмотреться по сторонам, продолжая опрашивать редактора. могли ли его проинструктировать на случай нежданных гостей?

— джейкоб, сможешь проследить за посыльным? скоро как раз следующая встреча, — бюрократию почтовой системы придется взять на себя. мысли об этом не особо воодушевляют, но только внимание к мелочам позволяет прийти к наиболее эффективному результату. — или, может, у тебя есть еще вопросы?

если иви исполняла роль доброго ассасина, то от роли злого ассасина джейкоб никогда не отказывался.
и, по правде говоря, она у него очень хорошо получалась.

Мужик, который продавал ему гараж, заткнуться не мог во время всего просмотра: в этом углу он лепил беляши, во втором ебал сук, в третьем чинил карбюратор вместе с товарищем, в четвёртом в дырку в полу провалилась его рыболовная снасть и было бы супер, если бы её вернули, раз всё равно собрались тут делать ремонт; Рекс, в его понимании, это уже невероятно уважаемый человек, раз просёк, какое же гараж это неебическое вложение. Сказал даже, что починит входной замок, по дружбе. Рекс проверить забыл. Наблюдая сейчас, как на улицу вываливается тело, чья обглоданная нога оставила ему месиво на пороге, Рекс ударил по железной двери лишь раз и заставил себя успокоиться.

Мужика, который продал ему гараж, Рекс зарежет нахуй. Следующим.

Украденный нож успел полоснуть ему по ладони, спускаясь к запястью; разрез получился ровный и глубокий, очень красивый: Рекс, сложись всё чуть иначе, поддел бы края тугой раны, растягивая её всё больше и больше; сложись всё, опять же, чуть иначе, Рекс бы облизнул губу, ну, неосознанно, скорее. Рекс думает: снять кожу вот так сразу, наголо, будет пиздец, как больно, но и ебать, как эротично; мужчины снимали перчатки, женщины оголяли лодыжки - для Рекса всё одинаково интимно.

Обстановка, увы, всё же не располагала. Они все ещё в спальном районе, в воздухе все ещё стояла ранняя ночь, а прямо там, за поворотом, так, словно на ухо дыша, замечательные люди всё ещё наслаждались жизнью; Рекс не хочет мешать им и не хочет, чтобы мешали ему. Рекс знает, где ему место. Сказать собаке "место" - она сядет; спросить Рекса "почему ты так поступаешь" и он опустит на виноватый манер взгляд - собака не знает, зачем бежит за брошенной костью. Его нынешняя жертва не спрашивает уже ровно ничего: его охрипшие, неуверенные крики перекрываются кулаком в зубы, прежде чем оказаться в сладострастных объятиях - Рекс силён ровно настолько, каким выглядит.

Выглядит Рекс бешеным.

У медведя широкие лапы и тяжёлый удар. Шансов у человека никогда не было, но человек всё равно выбрал попытаться. Рекс такое уважает. Он человека за дух его и любит - Рекс бы внимания иначе не обратил. Он облизывается, - осознанно, - выдирая рукоять ножа из дрожащих пальцев; он думает: "Ты хорошо постарался, ты настоящий молодец". Рекс, вообще-то, с собой не то, чтобы наичестнейший; Рекс посчитал, что этот человек честность собственноручно кровью от крови заслужил. Рекс ему даст - свою плоть - себя даст - на прощание.

Всё уже решено.

Человеку выбор был дан по праву рождения. За правильность Рекс судить не может - его судебная инстанция не достаёт до божьей явно, - однако проникновенная печаль, чистая и жалобная, стянула его грудь в тот же момент, как осознал он, что лезвие по рукоять оказалось в чужом сердце. Рваный вдох и обожжённая паникой глотка - что бы Рекс сейчас ни сделал, его человек не сможет прожить долго.

— Н-нет...

Сломанный голос его был жалок, как и руки его бесполезные, перехватившие умирающее тело. Размазанная по коже кровь казалась мерзкой и холодной - мёртвой. Рекс не для этого сегодня охотился. Этот человек не для этого рождался на свет. Сгинуть в подворотне, как дворняга, - богомерзостью воняет в самом своём корне. Всё должно было закончиться не так.

— Прости, - шепчет он испуганно, сжимая студеную ладонь в своей;

Ну, не простит, собака. Ты что думал? Собака думала так: человек своими силами способен выбрать сообразную смерть; но почему такую?

Горесть его дрогнула - и в голове взвизгнула паника; он точно слышал шорох, сейчас, близко. Их видят. Рекс видит в третьем лице: он держит на весу мягкое тело, в его правом кулаке, под спиной у жертвы, зажат вынутый нож, следы крови на асфальте ведут прямо в приоткрытую дверь гаража. Плохо.

Рекс опускает тело на землю торопливо, чуть оборачивается было - и замирает, силясь взять себя в руки. Плохо.

Рекс выдыхает через рот и поспешно глотает блевоту. В блевоте будет легко различить сырое мясо. Компромитирующе.

— К-кто здесь?

Поворачивая грузные плечи, Рекс продолжает тупить взгляд в темноту. Всё оно выходит паршиво - но лишь пока; ему просто надо успокоиться. Этот закуток недалеко от жилого дома достаточно глух и отрезан от мира, чтобы попытаться решить ситуацию незамедлительно. Нужно успокоиться. Нужно думать. Нужно войти в положение.

Неуверенно махнув окровавленным ножом, словно в неверии, что это всё происходит с ним, Рекс, наконец, поднимает глаза. Перед ним лишь одна человеческая фигура. Всего лишь одна. Он справится. Так или иначе.

— Это не то... не то, чем выглядит. Не звоните в полицию, прошу.

иви стыдно смотреть в глаза мистеру грину — в общем-то, поэтому она и не смотрит. когда пошли первые слушки она пыталась защищать джейкоба, высказывая предположение, что он уже взрослый мальчик, способный самостоятельно справится со всем так, как и полагается образцовому ассасину, не подставляя ни себя, ни братство. да, на его счете уже есть свои неудачи, но отец говорил о том, что на ошибках надо учится, и... джейкоб все прослушал, очевидно.

иначе бы мистер аберлайн не выразил в своем письме столько тревог. половина из которых, по весьма понятным причинам того, что братец решил никогда себе не изменять, была джейкобом проигнорирована. и здесь защищать уже бесполезно, только и остается, что тяжело вздохнуть и развести руками, признавая очевидное. исследования по частице эдема приходится отложить — хотя бы частично. им в руки попал документ времен, когда лондон и лондоном-то не был, расшифровав который они могли бы так сильно продвинуться!.. или хотя бы получить бесценные исторические сведения.

и, к великому сожалению иви, под "частично" приходится подразумевать то, что она займется джейкобом. грачами. висельниками. и бог еще знает, какой катастрофой, о которой не успели узнать газеты. пока все не придет хоть в какое-то подобие нормы, смотреть в глаза мистеру грину было слишком... может, ему удастся исследовать записи лучше, зная, что дело теперь в руках иви, не отвлекаясь на лишнее. если у него все получится, она будет искренне за него рада.

иви поднимает взгляд на джейкоба. он в своей лучшей манере сияет сарказмом и беспечностью, будто бы он вообще во всем этом не замешан.

— мистер грин, — подчеркивая отсутствие необходимостей в фамильярностях голосом,— сейчас занят. — посвящать джейкоба в тонкости важности совершенного открытия и то, что несколько поколений ассасинов до них гонялись за этим документом, пытаясь вырвать из рук тамплиеров, которые еще большее количество поколений пытались расшифровать, бесполезно. иви только фыркает. зато, когда все получится, можно будет гордится.

пока что им гордится нечем. фотография останков  альгамбры на первой полосе с кричащим заголовком — явно не повод.

— джейкоб, — это тот тон, который иви использует каждый раз, когда брат переходит грани своего запредельного веселья до стадии полной и абсолютной неуместности. никому из здесь присутствующих, включая аж целых их двоих, не было весело. иви трет переносицу, не отводя взгляд от джейкоба. если тот пришел, то либо в его голове зрел ужасающий план, либо плана вовсе не было, но не было и никаких подвижек. тех, на которые возлагала надежды иви, разговаривая с генри.

— вообще-то, как раз из-за того, что они и не разбросаны везде и всюду, мы и работаем... — в своей страстной речи она даже слегка приподнимается с кресла, а потом соображает, что нужно осечься. выдохнуть.  расставить приоритеты по своим местам. пояснение брату за тех, кто был раньше, не способствует конкретно сейчас делу. но объяснить ему то, сколько он ошибок допустил, было правильным. отец бы так поступил.

— а я же говорила. в нашей работе нужна осмотрительность, умение оценивать последствия действий, чтобы в итоге не было... этого, — бросает быстрый взгляд на газеты.— если ты помнишь, то в кредо было кое-что про "не подставлять братство". — но джейкобу определенно куда больше нравилась часть, в которой говорится про "все дозволено". зато определенно не нравится, когда отчитывают, но он знал, на что идет, когда пришел к ней за помощью. придется понести ответственность.

— нужно найти источник слухов. да, сейчас пишут уже все, но кто-то бросил красную тряпку первый, остальные просто подхватили сенсацию, — иви не задерживается долго на отчитывании, в основном потому что джейкоб не слушает речи, длящиеся дольше двух предложений. временами одного, но длинного. не потому, что не может, но потому что очень и очень сильно не хочет. — я проследила след, и первыми писали daily london. желтая пресса, — она ведет плечами, хмыкнув.— причем пишет не один конкретный журналист, а каждый раз разный. полагаю, что раз им не особо важно имя, то все идет от главного редактора. возможно, стоит наведаться к нему в гости и спросить о неожиданных доходах.

иви слегка склоняет голову в сторону. джейкоб очевидно бегал по висельникам, и этим и их только больше злил, вместо того, чтобы искать источник непосредственно. но зато сейчас выглядит более чем готовым к любой вылазке и именно поэтому. — ну-ка стоять, — в мгновение трость оказывается в руках и цепляется рукоятью за плечо джейкоба, останавливая. — я пойду с тобой. вдруг переговоры пойдут не в то русло.

иви мягко предупреждает. ругаться с прессой, даже если эта пресса сейчас против них — идея очень плохая. у них определенно не те же финансы, что и у старрика, чтобы переманивать всех на свою сторону наиболее простым путем. а значит надо хотя бы не ссорится. слишком сильно, по крайней мере. джейкоб явно не пойдет в поножовщину в первые же пять минут, но он умеет оставлять о себе... впечатление.

— его зовут джордж хоторн, проживает в восточной части блумсбери, — как бы не был хорош их поезд, часть пути все равно придется проделать по крышам. если бы дело было менее серьезным, можно было бы даже наперегонки, но... думается сейчас куда больше о том, сколько предстоит сделать, чем о том, где скосить путь. — расскажешь свою версию событий? — в которой очевидно все пошло наперекосяк, но в которых очевидно точно нет грачей, решивших ни с того ни с сего поджечь целый театр, что привело к... катастрофе.

День не был добрым, день не был хорошим. Как и каждое утро в Панеме. Как и то утро, которое было полно беготни и пряток в лесу. Первые дни казались безоблачными и полными пения птиц, никаких ран, кроме следов от колючек и небольших ушибов. Да и есть не хотелось, всё было тихо и спокойно... пока мимо не пролетел тот самый нож. Метательный, хороший сплав, такие достаются профи, как обычно. Другие попросту не успевают схватить заветный набор режуще-колющих предметов на Рождество. У Фокс не было ничего, кроме рук и ног. Её не назвать пацифистом, но если не обладаешь мастерством резать всё вокруг или стрелять из лука, делай то что получается лучше всего – используй ум. Выживай. Ищи пути отхода и кради всё, что не приколочено к поверхности арены. Вероятно, девушка из седьмого Дистрикта не была благодарна за кражу той ночью, но всем надо пережить каждый день здесь, не говоря уже о ночи. Когда все находят время на сон или передышку? День назад это интересовало девушку из Пятого. Теперь? Теперь её интересует сколько раз её посетят слуховые галлюцинации в этом чёртовом лесу.

Выстрелы пушек уже звучали как что-то вроде будильника. Нечто, что составляло рутину здесь. Интересно, как там жители Капитолия? Делают ставки на профи? Или, может, на девчонку с луком и колчаном стрел? Она видела её. Как она спит и как изобретательно скидывает осиное гнездо. Мерзкие насекомые. Любовь к братьям меньшим не слишком била в голову, пока Фэй помнила — она на Играх. Здесь может убить почти всё что угодно, стоит распорядителям этого захотеть. Перед началом Игр она слышала, что в конце будет жарковато, судя по словам кого-то из профи, но где доказательства? И сколько прошло точно времени с первого убийства? Девчонку звали Китнисс. Лично её Фокс не знала, дружбу не водила. Всего лишь столкнулась лбом где-то прямо после начала Игр. Но, её лица не было всё это время в небе, во время обьявления погибших. Зато Фэй увидела одну из профи. Кажется, Глиммер? Забавно. Они казались такими неуязвимыми, но смерть от укуса пчёл-убийц... в этом есть что-то поэтичное. На самого большого хищника всегда находится кто-то меньше, но гораздо опаснее.

Очередное утро. За это время почти закончились припасы. Хотелось есть, но с голоду девушка ещё не помирала. Каким-то образом удавалось растянуть то, что осталось от еды. Всё-таки, было преимущество в том, что ты одна пытаешься выжить. Но порой было даже поговорить не с кем. Впрочем, как там говорится? «Счастливых вам Голодных Игр»? Удивительно точно сказано. Изголодаешься по всему — от еды до присутствия человека рядом. По крайней мере того, который не пытается тебя убить. Неподалёку нашлось место вроде чащи. Можно было там отдохнуть. Расстегнув кофту, Лиса осмотрела плечи — небольшие царапины и пара ссадин, ничего серьёзного. Ноги устали, пришлось сесть возле ствола одного из деревьев. В рюкзаке мало что оставалось, никаких медикаментов даже близко. Вдруг послышался шелест листвы неподалёку. Этого ещё не хватало... рядом не было ничего, что могло сойти за оружие.

Пришлось снова бежать сломя голову, перепрыгивая препятствия на пути. Лиса понятия не имела, бегут за ней или нет. Но знать наверняка не хотелось. Риск слишком велик. Остановится — умрёт. Решит замедлить темп — умрёт. Посмотрит назад — вполне возможно, это приведёт к незамедлительной смерти. Ветки бьют по лицу, оставляя царапину на щеке, ещё одну. Будь она из капитолийской элиты — тут же расстроилась бы, но сейчас не место и не время. Русые волосы почти не развеваются на при беге, послушно касаясь плеч, но это не останавливает их от того, чтобы лезть в рот и мешать зрению. Сердце стучало так, будто внутри белка грызла орех. Частый темп, не совпадающий с каждым шагом. Чёрт! Проклятье... Падение в грязь было неизбежным, надо было посмотреть под ноги. Долго же она бежала — позади виднелась чаща, которую она давным-давно пересекла. Но один камень испортил всё. Как мало нужно для того, чтобы оступиться. Впрочем, это правило применимо не только к этой ситуации. Переведя дух, она плюхнулась головой в листву, пытаясь дать сердцебиению вернуться к нормальному ритму.

На их станции было холодно. Море просачивалось сквозь модернизированные окна и изолирующие лаборатории двери, такие широкие, что они одни могли бы вместить внутри своего покрытия пятерых Аврор, как в бутерброде. Когда её только привезли, начальник пожал плечами, она спросила опасно ли здесь и он рассмеялся, откинув голову, будто иначе и быть не могло. Опасно — холодно, мокро, замерзающие термометры, вечно сухие руки от токсичных осадков, горячего душа и бесконечных испарений, следы стойких органических загрязнителей под нежной кожей, хрупкие мёрзлые экосистемы, отмеченные красными буквами в списках ООН на Стокгольмской конвенции. Холод не был сильным врагом, на самом деле он боялся грязи, не мог сопротивляться, в полярных регионах всё накапливалось в мёртвых и живых организмах, больше всего страдали стоящие на вершинах пищевой цепи. Люди и крупные хищники, её коллега работала с белыми медведями, рассказывала страшные истории о сходящих с ума матерях, растерзывающих собственных детёнышей, о болях в желудке, от которых даже сытыми они становились агрессивными и бросались на каждого встречного. На стол Авроре ложились отчёты о мутациях, а опасность была везде, в морских течениях, в потоках воздуха, в складках на белых халатах. Люди слабые, писала она в дневнике, люди не могут не пить, не дышать, люди не могут не жить. Их организмы впитывают бифенилы и полибромированные эфиры, подавляется иммунитет, нарушается репродуктивная функция, сбоит щитовидная железа. Коллега сходит с ума когда теряет ребёнка, а её муж отворачивается, поджав губы. Нахуй попёрлась в такую даль, дура, я же тебе говорил..

Аврора была одна — некому ткнуть в грудь, причинить боль, вся её личная жизнь в заверенной печатями документации и попытках выяснить, почему запрещённые ВОЗ пестициды всё ещё используются, накапливаясь в холоде, биомагнетизируются, не разлагаясь, попадают в порочный круг. Климат менялся, и океанические течения разносили всё, что стекло с растаявших ледников дальше в море, к человеческим берегам, в Большую и Малую Соль, по ночам собирался туман, такой плотный, будто разом из океанических вод поднялась вся грязь. Природа отторгала неразлагаемое, ошибочно попавшее в её воды, человеческое. Не скулила и не плакала, а разменивала всё на жизни — забирала у Авроры коллег, у местных жителей мужей рыбаков и супруг, чистящих по утрам выловленную накануне рыбу на набережной. Много болели дети, пингвины не высиживали яйца, во всём винили их станцию, припёрлись сюда, чужаки, беду накликали. По морю ползли суеверия, тянулись, распространяясь вместе с туманом. Зло приходило из сказок, протягивало щупальца из морских пучин, проливалось на хлипкие рыбацкие дома токсичными осадками из набухших и отожравшихся облаков. Им всем было страшно. Океан никогда не отличался милостью, бессердечно обрушивал волну за волной, тряслись металлические крепления, проседали под неумолимой тяжестью водонепроницаемые обшивки. Авроре снилось как она уходит в воду и не возвращается, природа всё равно возьмёт своё, этот бой человеку не выиграть. Аврора верила что они смогут, но потом оказалась здесь, в самом сердце океана, и он над ней посмеялся — как привезший их на катере начальник.

Ноа на маяке не смеялся совсем. Хмурый и нелюдимый, странно что не бросил её умирать, приносящий горячий чай пока Аврора металась по простыням и ещё не верила, что выбралась, что выбралась совершенно одна. Что-то уничтожило их станцию, чудовище, опасная для жизни мутация, она ощущала только глубокое сочувствие — ведь это люди были виноваты во всём, люди сливали в воду отходы, продукты своей жизнедеятельности, пузырилась мазутная нефть, возле их городов не было вообще ничего живого. Они создавали зелёные уголки в парках и у детских площадок, удобряя их, уничтожая ещё до того, как что-то бы правда взошло — весной Аврора почти не выходила на улицу, от химического запаха болела голова, удобрения и лепидоциды, борьба с насекомыми, с грибами, с болезнями, с низкой урожайностью, борьба с жизнью. Не оставим после себя ничего гниющего, ничего умирающего, всё будет стерильно и вечно, аминь. Её тошнило, Аврора пряталась в квартире, дышала солнцем сквозь стеклопакет на окнах, сама растила себе огурцы с помидорами. Океан отказывался отменять смерть, заставил их играть по его правилам, её коллег, её спутников, её бесценные образцы, теперь они навечно под водой, в образовавшейся у станции пропасти.

Аврора улыбается на его упрёки. Будто ребёнку. Два часа уже смотрит в одну точку, сперва мажет прилипшим ко дну банки кетчупом тосты, потом бросает это занятие. От всего здесь пахнет рыбой и солью, в крохотном холодильнике мало продуктов, но она извращается, варит яйца, достаёт консервы с тунцом, заправляет нежирным майонезом. Выходит почти полезно. Подрумянивает на сковородке хлеб. В её комнате следы чужой жизни, тёплые чистые носки, связанные явно крючком и оказывающиеся велики, свитера у подоконника, затёртые до дыр книги с потрёпанными закладками, он читает немецкую и русскую классику. "Бесы" рядом с "Фаустом". Аврора одобрительно кивает головой. Что-то подчёркнуто карандашом, жаль нет на полях заметок и личного дневника. Его старческий гомон кажется ей забавным, вечно всем недоволен, как был Аврорин дедушка пока его не сточил рак, а она долго прощалась, проливая слёзы на кладбище. Отца было не жаль. Аврора думает что вышло бы лет на десять моложе если сбрить бороду, и ещё довольно симпатично, и улыбается снова, демонстративно ставя чайник на огонь. У него хорошие заварные чаи, приятно пахнут, но это конечно совсем не ручные сборы.

— Я же вас даже не поблагодарила, — говорит Аврора, присаживаясь за стол. Она протирает пыль, делает влажную уборку, не чтобы выразить благодарность, а потому что ненавидит пыль. Воздух впускает внутрь. Проверяет листья на его фикусах, они приятно зеленеют в углу, будто не затронутые всеобщим захламлением. В холодильнике чисто блестят полки, что-то неопределённое, замёрзшее до состояния неразличимости, медленно тает в раковине. Едва уловимо пахнет весной, хотя океан нагоняет ужас и холод. Приносит к их берегам туман. — Вы спасли мне жизнь. Спасибо. Я тосты приготовила. Посидите со мной?

На ней белая блузка, его свитер, длинная юбка, непонятно как здесь вообще выжило что-то из женских вещей. Волосы аккуратно убраны за уши, никто бы не отказался от такой компании, на станции у неё сразу несколько ухажёров, а этот воротит носом. За окнами шумит ветер, кажется что сирены поют песни, заманивая таких как Ноа к себе. Лучше пусть остаётся с ней, дома.

когда отец наконец испустил последний вздох, лежа на уже несвежих простынях своего королевского ложа, рейнира с каким-то мерзким ужасом осознала, что чувствует лишь пустоту. изнурение, накопившееся за несколько последних дней, как будто погребло под собой все остальные чувства внутри нее, оставив лишь зияющую дыру в груди; казалось, встань она на сквозняке, то услышит свист в месте, где должно биться небольшое и уродливое по форме сердце. алисента же, напротив, беззвучно всхлипывала, и, сидя подле нее, в полумраке покоев рейнира могла различить едва заметные блики на ее заплаканных щеках. слезы королевы-вдовы казались искренними; отец был стар по сравнению с её цветущей молодостью, но он не был плохим человеком, и его можно было полюбить. удалось ли это алисенте за то короткое время, что она делила его постель, уже было неважно; теперь визериса ждал лишь погребальный костер, а жизнь, которую он успел оставить внутри своей молодой жены, не успела сделать их ближе друг к другу.

iksan māzis arlī.
следующие несколько дней прошли для рейниры словно в полусне;  скрестив пальцы за спиной, она, будто призрак, бродила по замку в ожидании деймона. алисента слегла; проходя мимо ее покоев, рейнира слышала, как ее рвет и как приглушенно жужжат над ней слуги. несколько раз в коридорах ей встречалась мрачное лицо отто хайтауэра; учтиво кланяясь принцессе, он смотрел на нее холодными глазами, в которых читался страх, что дочь от потрясений потеряет ребенка. рейнира отвечала ему тем же льдом; отто знал, что zaldrīzes прибудет со дня на день и что это дело рук принцессы, и, видимо, чувствовал себя загнанным в угол. рейнире, впрочем, было все равно.

караксес принес деймона прямо к похоронам, и когда она увидела его кроваво-красные крылья над замком, то впервые за все это время почувствовала, как сердце сделало несколько резких, почти болезненных ударов. объявить деймона наследником было закономерным, но в то же время странным решением с которым, однако, никто не осмелился спорить вслух. сама же рейнира приняла волю отца не без удивления, но с покорностью, полагающейся монаршей дочери, несмотря на то, что слухи ходили разные. в конце концов, ей не нужен был железный трон — единожды поддавшись его тяжести, можно оказаться навсегда прикованным к земле, что для дракона равносильно смерти. оставалось надеяться, что эта участь не настигнет её дорогого дядю.

старый король, наконец, был предан огню; новый король, вопреки ожиданиям своей племянницы, почти сразу после возвращения спрятался за дубовыми дверьми зала малого совета, и только-только отступившее чувство пустоты захватило рейниру с новой силой. она и сама толком не знала, чего именно ожидала от деймона, однако, теперь находиться в замке стало попросту невыносимо. сиракс не требовала объяснений; резонируя со своей наездницей, она отрывалась от земли резко и быстро, словно стараясь поскорее унести рейниру подальше от горя, что черным саваном укутывало ту в королевской гавани.

×××

«и как нравится тебе это все?» — чуть наклоняется он к ее уху, и рейнира, не отводя взгляд от пирующей толпы, безразлично пожимает плечами в ответ на струящуюся валирийскую речь. запах жирной дичи, тлеющих свечей и сладкого вина, кажется, пропитывает все вокруг, однако, яснее всего новоиспеченная королева чует ужас, который деймон наводит на добрую половину этих овец. в этом, право, есть что-то приятное.
— nyke ȳdra daor jaelagon naejot lilagon, ñuha dārys, — она покорно отпивает из протянутого деймоном кубка, и пьянящая слабость теплом разливается по телу. — skoro syt ȳdra daor ao epagon aōha ēlī ābrazȳrys?
дерзить королю опасно, а дракону еще опасней — особенно такому, как деймон; он же в ответ только ухмыляется, исподлобья оглядывая сброд перед собой.

отец всегда боялся, что его брат слишком уж жаждет власти, и в последние годы рейнира все чаще и чаще заставала его сидящим в одиночестве в большом зале, угрюмо облокотившимся на руку, полностью погруженным в свои мысли. ему не нужно было ничего ей говорить — думы визериса будто звучали в её голове. и все же после, множество раз заглядывая в драконьи глаза своего дяди, рейнира находила там что угодно, но только не предмет страха своего отца. тем не менее, в какой-то момент сомнения темными змеями проползли и в её голову тоже, и сидя за праздничным столом, украшенном всевозможными яствами, рейнира отчетливо слышала шипение, сливающееся с притворно веселыми мотивами менестрелей.

деймон поднялся с места, и зал затих в оцепенении; ненависть в очередной раз за вечер исказила и без того некрасивое лицо первой жены, когда он жестом приказал ей оставаться на своем месте. рейнира же, следуя за королем, на секунду встретилась взглядом с глазами алисенты; в памяти всплыло нескрываемое отвращение последней, когда она узнала о решении деймона взять племянницу в жены. сейчас же в ее округлившемся от беременности лике читалась непонятная жалость, и рейнира, убегая от неприятных мыслей, поспешила отвести свой взгляд.

в ночной прохладе богорощи дышалось несравненно свободнее, чем в нагретых дневным солнцем стенах замка.

— se zaldrīzes ēdruta udrāzma va se dēmalion āegenko. idīnnon dēmalio syt verdilla mērī issa, rȳban.

разрез на ладони еще не успел затянуться, и на губах она иногда все еще чувствовала соленую кровь деймона, но в ее покои он не пришел ни в первую ночь, ни в последующие. поначалу это вызывало недоумение; позже пришла досада.

— īlva iā aōla, kepus? — все же не сдерживается рейнира, смотря своему королю прямо в глаза. глупый вопрос, вырвавшийся скорее от обиды и одиночества, чем от подростковой незрелости, и хотя внутри неё уже начинала закипать ярость, искры этой ярости лишь тлели в бессильном сопротивлении. отец хотел продать ее любому лорду с большим замком. деймону удалось его превзойти.
— iā iksin nyke sepār hae zirȳla naejot ao sir?