И вот он. Настал тот день, когда Фессея должна покинуть родной дом, чертоги, где родилась и выросла. Оставить брата и сестру бороться с напастью. Теперь ее путь лежал в сторону Элхинора.
Добраться до корабля большого труда не составило, ведь ее сопровождало всего несколько верных рейнджеров. А точнее их было двое: сильные и смелые, они должны были сопроводить эльфийку к жениху и вернуться обратно.
Наконец – то Фесса могла не обращать внимания на посягательства в свою сторону и спокойно находится в одиночестве. Так она по крайней мере думала, но даже не знала, что именно ждет ее впереди. Как примет жених? Как она сможет находиться и вести себя в чуждом ей государстве с кучей не привычных и строгих правил? Она не была бунтаркой, но все же и не настолько скованна законами, как родина супруга.
Больше всего на счете ей хотелось остаться в родных краях, но страх за судьбу Леса Росы вынуждал отправиться в путь. Только там она могла попытаться хоть что-то сделать для родины. И возможно, ее будущий муж станет новым правителем Элхинора. Возможно, он сможет гарантировать защиту государства, оказавшегося в капкане меж врагов.
«Почему все не может решиться быстро и одним словом. Зачем вся эта суматоха и политические браки, войны и конфликты. Зачем столько лишних ходов,» - сидя в своей каюте, девушка провожала берега Фаэтгарда взглядом. Ей выделили одну из нескольких кают, подходивших для дамы ее положения. Естественно, Ассинера – девушка рейнджер, находилась в каюте вместе с ней, когда второй страж охранял за дверьми.
Фессея сама настояла, чтобы эти двое находились рядом с ней, и даже заставила их жить вместе с ней. Против правил большого общества, но не для жительницы леса. Тем более, так все они были вместе и в безопасности.
Корабль покинул пристань и отправился в плавание. Оно должно было стать не долгим, и вскоре Фессея могла ступить на берега империи Элхинора. Родины бессмертных правителей, и дочерей Владыки. Вот только у погоды были свои планы.
-Что происходит? – элхин взглянула в окно. Светившее солнце скрылось за тучами, а над недавно тихими водами начинал подниматься туман. Мрачное и тягостное чувство вызывала менявшаяся атмосфера.
-Успокойтесь, просто погода портиться, - Ассинера взглянула в окно, но даже рейнджера смущала быстро менявшаяся погода. Она взглянула на своего соратника.
Они получили четкий приказ, доставить дочь дома Атлас до жениха и вернуться с полным отчетом. Фесса согласилась на подобные условия, хотя ее и тяготила мысль полного одиночества в чужой стране.

в общем, в стадии прочтения матчасти у меня -100, пока разбираюсь, концепт этот люблю и давно хочу отыграть, естественно с полной его адаптацией под мир вселенной:

типичный сыночка-корзиночка, который завидует своему старшему брату по причине того, что все надежды семьи лежат на нем, а на младшего как-то не обращают внимания в этом плане, типа ты конечно наш сын, так что не позорь фамилию, в остальном делай что хочешь = это будет кто-то из правителей, но неважных, если у вас такие есть, плюс из расы долгожителей. несмотря на это, со старшим отношения у них хорошие – для детского возраста, потом случается _мой сюжетный замут_ и герой начинает логично старшего ненавидеть – тут вам и конфликт интересов, и нереализованный потенциал, и недосказанность длинною в вечность, все как по маслу.

персонаж сырой, но видится мне с вайбом типичного клоуна, фасад которого состоит из шуток, улыбок и легкого напускного флера глупости, который со временем становится основной личиной человека, давно потерявшего себя - он одинок по своему выбору, создает впечатление 'для всех и каждого', но если начать задумываться - никогда не сможешь сказать, что знаешь его. инфантилен, в какой-то мере эгоистичен, внутренне закрыт для мира, в противовес этому миролюбивый, пусть и хитрый, общительный и светски подвешенный; абсолютно сломанный внутри - такой же дед инсайд с приклеенной улыбкой по отношению к юморескам жизни. велкам!
 

постик

Тоня смотрит на него влажными глазами, закусывая нижнюю губу кривеньким клычком — у нее глупое-преглупое выражение лица и разметавшиеся по чуть взмокшему от духоты лбу русые волосы. Тарталья дотрагивается до них сальными пальцами, поддевает кончики: знает, скоро Тоня вырастет и соломенный сменится рыжим, выгорит на редком солнце Морепеска, может, ее смешные веснушки тоже подарены в знак, в напоминание того, что она не принадлежит этому месту. От этого едва грустно. Тарталья распрямляется и смотрит Тоне в глаза. В этом странном моменте исконно детского отчаяния Тоня напоминает маму в мельчайших деталях, когда та уходит за километр от деревни искать душицу, толокнянку и родиолу с плетеной корзиной, думая, что никто не увяжется за ее юбкой. Часто сушит, иногда продает — пучки долго висят над печкой, перевязанные бечевкой, и шуршат от сквозняка в особенно буранные ночи.

— Я же не навсегда, — строго говорит Тарталья, поджимая губы в немом неодобрении. Какая-то скупая часть его хочет обнять Тоню и пообещать, что все будет хорошо, какая-то — топнуть ногой. Закричать: «Я тоже заслуживаю быть!» Но это даже мысленно звучит до крайнего по-ублюдски.

Тоня тушуется под взглядом, прикладывает подбородок к груди, почти ревет — Тарталья не хочет, чтобы она плакала, он вообще паталогически не переносит чужих слез — Тоня скулит и опускается перед ним на колени. От прикосновения к только-только натертым ваксой армейским сапогам отца, натянутых на тартальевскую лодыжку, у нее пачкаются пальцы, но Тоню не заботит; она цепляется за каблук, щемяще тычется лбом под коленку, будто бы говорит: ты посмотри на меня, я же без тебя зачахну. Как псинка побитая. Тарталья вообще до дурости простой человек: скажи убивать — пойдет убивать, прикажи борщ сварить — сварит и бровью не поведет, но когда на его моральный компас давят этим измученным магнитным полюсом, хочется вежливо напомнить, что после бездны там нет стрелки и такое не работает.

— Леш, — жалобно зовет Тоня, — сними их.

По погоде кажется, что уже полвосьмого, но больше четырех не набежало точно, за окном метелится, корчмарь еще с минут пятнадцать назад прислал к дому избранного Царицей нового пана предвестника укутанного в меха мальчишку с вестями — лучшая лошадь готова и подпруга утянута так, что спорится с любой вьюгой. Изъявите, мол, желание отправиться в путь. Но Тарталья обещал, что досмотрит за Тоней, жующей отварную ряпушку, ей ложка в горло не лезла от его пристального надзора, смешно поглядывала за ним, как за живым приведением. Тарталья сказал — сделал. Так жизнь упрощается до базовых действий и можно меньше думать.

— А ну встань, — за локоть Тоня поднимается как невесомая тряпичная кукла, почти не сопротивляясь. И глаза все же — отцовские, смотрит так же волком, кусаче. — По полу ползет морозь, будто не знаешь.

Дом перетоплен, на улице от этого станет раза в три холоднее, пот стекает по затылку прямиком под меховой плащ, на лопатках преет. Тарталья хмурится, кладет ладони на Тонины хрупкие девчоночьи плечики, чуть сжимает их, улыбается — как может, по-доброму. Говорит:

— Ты знаешь, какие в столице сапожки? А платья? Лучше ни в одном регионе не шьют. Привезу тебе через месяц. Станешь городской.

Тоня кривится. Тарталья говорит:

— Там пряничный завод. На полустанках. Или хочешь, может, животинку?

Тоня качает головой и шмыгает носом. Тарталья говорит:

— Помнишь легенду про чудо-юдо-рыбу-кит? Которая только в падозерском столице, если верить рыбаческим россказням, не извелась. Я поймаю.

Тоня морщится и пускает пару быстрых слезинок, копившихся все это время. Тарталья решает больше не говорить, наклоняется и сухо прикладывается губами к ее лбу, точно так же быстро выпрямляется и открывает входную дверь. По щекам ударяет ветер вперемешку со снегом. Крыльцо уже как два дня все замело.

— Леш, не уходи.

Тарталья в последний раз оборачивается. Думает — я запомню ее такой, я запомню ее девочкой с русыми волосами, которые когда-нибудь выцветут в рыжину, я запомню ее своей сестрой. Опять улыбается. Тоня от этого его выражения пуще заходится слезами.

— Где месяц, так время летит — не заметишь. Пиши.

И в общем-то, Тоня пишет ему все последующие два года, но Тарталья не читает. И Тевкр, только Тевкр подписывает конверты как «Чайльду», а Тоня из упрямства — Алексею. И мать пишет — спасибо за деньги. И отец. Отца Тарталья читает с чувством выполненного долга, как человека, который по крайней мере понимает — культ поехавших на войне отставников, так их называют в столице. В деревнях все проще «стреляный» и «поседлый».

Тарталья и сам учится писать письма. Начинает их с «сяньшэн» и скармливает огню пустой лист. Глупо адресовать все мысли человеку, который живет в соседней комнате, но Тарталья не знает, как выражать эмоции — настоящие, жгучие, кровоточащие — и не выдавать все за юмореску.